(Подражание Вирджинии Вульф)

Людской поток подхватывает меня на переходе станции "Кингс-Кросс" — просится сравнение "словно щепку", как банально, боже мой, но как точно — словно щепка, худа и невзрачна, и только раздраженного взгляда удостаиваюсь, нечаянно задев кофром дородного господина. Мучительно тянутся липкие, удушливые минуты; покорно терплю, закрываю глаза, считаю в такт сердцу, которое уже давно в висках и усердно долбит шестнадцатыми лучше любого метронома. Наконец — отпустило — толпа рассыпается по платформе. Кто-то, любопытствуя, подошел к самому краю посмотреть в лоб поезду, и поезд, уже приближаясь, рявкнул на смельчака — как я ненавижу этот звук, от него сводит скулы, как от фальшивой игры. Но тяжелый, грязно-металлического цвета поезд, словно влекомый этим надсадным криком, лениво выползает из тоннеля, неся наконец успокоение в виде маленького свободного места для меня. Сердце снисходит почти до четвертей, обнимаю кофр коленями, смыкаю на вершине его кисти — слишком худые, одна до сих пор немеет от ручки футляра — и кладу сверху голову, вознеся хвалу небесам за то, что не играю на кларнете или гобое.

После "Хаммерсмита" поезд выдергивается из-под земли — как всегда, неожиданно — в глаза яркий свет, раздраженно и устало отрываю голову от рук, шея затекла; обхватываю бока кофра ногами поудобнее — никакой эротики, не виолончель, но при этом в одухотворенности его нет сомнений. Какой русский классик писал об этом? — Джулия рассказывала — о господине в футляре, не помню, но с этим господином — обвенчана, обвенчана, без любви — вначале — но какая любовь у подростка в 12 лет? Все пришло, через непонимания, обиды, слезы, тяжесть его и — кажущуюся! — неуклюжесть, грубость (дурочка, дурочка, кто еще может быть так шелково-нежен? Твоя вина была в том, не его!), и теперь — гармония? — наверное... надеюсь. Что он — без меня? Что я — без него? Обнимаю черный строгий наряд его — дерево, обитое кожзамом снаружи и бархатом внутри — скрывающий от нескромных взглядов его стройную, сияющую красоту (отчасти результат и моих трудов!); вновь сцепляю руки на верхушке, кладу на них подбородок и ловлю завистливые взгляды товарищей по несчастью — таких же спешащих на работу людей, которым, в отличие от меня, некуда преклонить голову. По несчастью? — нет, нет, как я могла, бедные все эти клерки, продавцы, учителя — кто из них через полчаса будет счастливее меня? Мурашки — уже сейчас, едва я вспомнила об этом — по рукам, голым, худым, обвивающим кофр — стоило только подумать о Бёрдовской "Гальярде", которую мы играем.

Уже поезд притормаживает перед моей станцией — распрямляю спину, разминаю затекшую шею, попутно глядя на скользящий за окнами пейзаж — вот только что мелькнула наша улица, хотя самого здания отсюда не видно, вот уже миновали канал, с визгом влетаем на станцию. Ручка кофра привычно ложится в ладонь, Альпертон встречает ветром и солнцем; где усталость? — шагаю по платформе, мысленно напевая "Гальярду", и сердце стремится мне подыграть, но где ему, бедному, одолеть шесть восьмых? Поезд трогается, и кто-то из оставшихся в нем видит напоследок, как идет прочь от метро худая девушка с длинным тромбоновым футляром в руке.

15.07.03